На обширных просторах Восточной Европы в самые разные эпохи появлялись зоны, где цивилизация с её Законом, Порядком и Властью уже заканчивалась, но полностью безлюдная пустыня ещё и не думала начинаться. Именно в таких краях возникало порой Гуляй-Поле, то есть область обитания разбойников, пиратов и казаков, там собиралась всякого рода анархическая братия – беглецы и бунтари, привыкшие жить по собственному разумению и не желающие кому бы то ни было подчиняться. Они не признавали ни вождей, ни судей, ни даже самого института государства в нашем его понимании, с непременными притеснениями, поборами и прочими повинностями. Их устраивала лишь сплошная вольница. Сей просо, ячмень, пшеницу, бей зверя, лови рыбу. Заскучал или мало на зиму запасов – собирай ватагу, броди с дружками по окрестностям, ищи чем поживиться. Вы думаете, казаки ведут своё родословие от Запорожской Сечи или ватаг Ермака времён Ивана Грозного? Нет, уж. Такого рода люди появились на Припяти и на Днепре гораздо раньше, ещё в зиму 175-174 годов до Рождества Христова. Ибо первая вольница возникает в здешних краях вместе с мятежной армией бастарнского царя Клондика.

Впрочем, в болотистом Полесье потомки венетов, бежавших с Вислы от германского гнёта, жили и до этого. Быть может, дунайские уклонисты даже знали о существовании на Востоке нашего континента укромного края, где можно спастись от гнева всесильных владык, и сознательно шли сюда, к свободным сородичам? По крайней мере, исследования Пачковой доказывают, что освоение будущими зарубинцами земель Приднепровья начиналось с бассейна Припяти. При этом никаких свидетельств военных столкновений переселенцев с обитателями здешних мест у археологов нет. Зато несомненно, что пришельцам уже в скорости удалось в корне изменить жизнь народов всего региона. Можно только гадать, сколько воинов прибыло с Дуная: три тысячи, пять или десять, но эти люди вошли в Северную Скифию, как нагретый нож вторгается в брусок сливочного масла. То есть мягко, плавно и без проблем. Понятно, что местное население, жившее в дикости и разобщении, даже если бы захотело оказать сопротивление, вряд ли что-то могло противопоставить организованной армии, пусть и состоящей исключительно из лёгких пехотинцев. К тому же дунайские воины, вероятно, опирались на помощь венедских сородичей из припятского Полесья. Но, думается мне, что войны не было по иной причине – переселенцы и не думали никого завоёвывать или порабощать. С чего мы вообще это взяли? Только лишь потому, что, по мнению учёных, именно так традиционно всё и происходит? Впрочем, мы с вами уже не раз убеждались, что стереотипы историков подчас их подводят. Ведь как рассуждают учёные? Раз объявились в здешних краях новые племена, да ещё и стоящие по уровню развития гораздо выше аборигенов, значит, они должны подчинить или истребить своих предшественников. В дальнейшем агрессорам положено создать тут своё государство по типу варварских королевств Западной Европы во главе с царьком, или, на худой конец, союз племён с князем и его дружиной.

А ведь, как нам удалось уже выяснить, ситуация с освоением Поднепровья сложилась весьма пикантная. Сюда явился не полноценный народ во главе с закованной в броню элитой и грозным предводителем, но беглецы, можно сказать, племенные низы и изгои. Жаждали они не завоевания новых земель и народов во славу своего владыки, а совсем иного – укромного угла для спокойной и вольной жизни, где можно любить женщин и растить детей. Разве то, что потерял, не ценишь вдвойне? Значит, дезертиры очень нуждались в союзе с аборигенами, им необходима была их поддержка, особенно в первую, самую тяжёлую, зиму. И потом, переселенцы явились без женщин, следовательно, чтобы найти себе спутниц, им поневоле пришлось искать дружбы с местными обитателями. Которые в свою очередь, не прочь были заручиться покровительством такого количества сильных и организованных мужчин с оружием в руках. Пришельцам и аборигенам не было никакого смысла воевать меж собой, к тому же земли хватало на всех.

Давайте вспомним, чем была Северная Скифия в эту эпоху. Огромная страна, по размерам равная современной Франции, полузаброшенная и малозаселённая, лежавшая на самом отшибе континента, обильно поросшая лесом, окружённая болотами, где сами условия обитания позволяли человеку выжить только на пределе его возможностей. Однако, тоже буйство сил природы, что усложняло проживание, надёжно прятало здешнее население от любого супостата. Это была своего рода античная Сибирь – край суровый, но вольный. И вот сюда приходят зарубинцы. Обратите внимание, как размещаются вновь пришедшие. Мало того, что они занимают три разных области на приличном расстоянии друг от друга. Так ещё и внутри этих пятен поселения обустраивались очень неравномерно, своего рода "гнёздами", в некоторых скоплениях их было по четыре-шесть, в других до двадцати. Внутри такого куста все селища теснились, при этом располагаясь почти на одинаковом расстоянии. Как будто их обязали непременно держать интервалы, ни ближе – ни дальше.

Размеры посёлков оказались скромны, от совсем крохотных, где размещалось десять-двенадцать хижин или полуземлянок, до чуть более крупных, состоявших из шестидесяти-восьмидесяти жилищ. Обиталища венедских изгоев являли собой образец скромности и неприхотливости – будь то полуземлянка, как в Полесье, наземный сруб, как в верхнеднепровской зоне, или даже мазанка, как на Среднем Днепре, всюду помещение состояло из одной-единственной комнаты с очагом посредине, площадью от 12 до 25 квадратных метров. Не разгуляешься.

Понятно, что жить там могла лишь одна семья. Рядом с жильём, иногда внутри него, находят многочисленные ямы, круглые или в виде колокола, очевидно, это были погреба, склады и другие хозяйственные помещения. Городов с ремесленными посадами не было вообще, зато практически в каждом посёлке существовал горн для выплавки железа. Конечно, при таком "домашнем" способе получения металла, он выходил очень низкого качества. Да и изделий из него у обитателей Днепра попадается гораздо меньше, чем у вандалов, готов и иных германских соседей.  

На раннем этапе зарубинцы освоили берега только двух крупных рек – Припяти и Днепра.  Селились на возвышенностях, с которых открывался хороший вид на речные просторы, однако, ни валами, ни рвами свои посёлки не ограждали. По крайней мере, поначалу. Чуть позже, со второй половины I века до нашей эры, зарубинских селищ становится так много, что они появляются и возле других крупных притоков этой же водной системы: Роси,  Стугны, Тясмина, Десны. Однако, междуречья, включая тучные чернозёмы вокруг озёр и ручьёв, так и останутся невостребованными до самого конца существования культуры. Точно также в Верхнем Поднепровье и Полесье пришельцев совсем не заинтересовали лесные и озёрные угодья, богатые рыбой и зверем. Спрашивается, а почему? Если зарубинцы, как их изображают современные историки, были обычными земледельцами на стыке леса и лесостепи, то чем им не нравились наделы на некотором удалении от судоходных рек? Отчего они роились, как пчелы вокруг маток, по берегам таких полноводных артерий, как Днепр, Припять, Десна, предпочитая непременно их нижнее и среднее течение, там где русло шире и глубже. К чему так тесниться пришельцам? Отчего жмутся друг к другу их посёлки, хотя вокруг полно невозделанной земли?

Очевидно, реки – их главная дорога и важнейшее средство связи. От них новички ни на шаг не отходят. Академик Пётр Третьяков и его археологическая экспедиция раскопали в зарубинских слоях на левом берегу Десны занесённый слоем песка челн, длинной 8,24 метра при ширине 60 сантиметров, вырубленный из ствола мощного дуба. Извлечь его целиком из грунта не удалось – он буквально развалился от ветхости в руках археологов. Тем не менее, это плавательное средство очень напомнило учёным знаменитые славянские "моноксилы" (в переводе с греческого – "однодеревки"), речные суда, на которых предки ухитрялись доходить до самого Константинополя, участвуя в его осаде с моря.

По крайней мере, две подобные однодеревки, найденные в Чехии в местечке Микулице, были весьма схожей конструкции и размеров: одна – 8,33, другая – чуть больше – 9,8 метров. Подобные "корабли", простые, но устойчивые и надёжные, использовались славянами вплоть до позднего Средневековья. Но для чего довольно трудоёмкие в изготовлении "моноксилы" могли понадобиться скромным зарубинским земледельцам? Для общения между посёлками? С этой целью подойдёт и обычный плот, его соорудить и легче и быстрее, да и груза на нём перевезти можно больше.

С одной стороны, мы видим, что пришельцы ничуть не опасаются нападений аборигенов. Поскольку укреплений вокруг посёлков не строят. Хотя селятся так, что по малейшему сигналу могут собрать значительное войско. Особенно учитывая, что передвигались они главным образом по рекам, используя челны. С другой стороны, археологи уверяют нас, что до появления дунайских дезертиров эти края не пустовали. И если скифов-пахарей и венедов в Полесье, возможно, было действительно немного, то милоградцы-невры построили здесь более двух сотен поселений, а также имели родовые кладбища. Геродотовы оборотни являли собой довольно мощный союз племён, занимавший значительные территории древней Невриды. С приходом мигрантов он, однако, полностью исчезает. При этом зарубинцы без всякого перерыва селятся на площадках неврских городищ. Именно последнее обстоятельство и позволило академику Третьякову в своё время сделать вывод: "Скорее всего "милоградцы" были вынуждены покинуть свои поселения в результате военных поражений". Отчего же тогда пришельцы не боялись мести тех, кого они согнали с родных мест, и кто какой-то период продолжал жить рядом с ними? Почему не огораживали свои посёлки? Представьте, люди приходят в чужую страну с оружием в руках, изгоняют аборигенов, селятся прямо в их городищах, но при этом не опасаются нападок со стороны местных жителей. И никто их не тревожит. Чудеса, да и только!

Впрочем, новое население использует по прямому назначению не только города оборотней, но и некоторые их кладбища, бережно сохраняя могилы прежних обитателей. И многие традиции невров становятся составной частью культуры верхнеднепровских зарубинцев. Получается, что новички полностью растворили в себя более многочисленных аборигенов. Причём процесс происходил так легко и непринуждённо, как будто кто-то бросил закваску пришельцев в хлебный настой местных жителей. При бурном брожении, все кто жил в этих краях уже через одно-два поколения стали одним народом. Объяснить такое быстрое слияние завоеванием невозможно. Тогда бы вновь сложившийся этнос ещё долгое время выглядел как те же силезские бастарны – недопечённым пирогом, сверху один слой, внизу другой. Было, наверняка, что-то настолько привлекательное в этих необычных пришельцах, что местные жители непременно захотели стать такими же, как они, добровольно потянулись к ним, стремились в их ряды. Но что заманчивого могло быть в образе жизни беглых дунайских дезертиров?

Не менее странно складываются отношения новых обитателей Днепра с дальними соседями. С одной стороны, как свидетельствует Светлана Пачкова, "зарубенецкая культура развивалась в более медленном ритме, чем другие, и более изолированно от остальных латенизированных культур". Действительно, данное сообщество, если, конечно, судить по технологиям и модным тенденциям, находилось в явной обособленности от всего цивилизованного мира. Ничего передового и прогрессивного сюда, в днепровские дебри, не проникало ни с Запада, ни с Юга. Возьмём, к примеру, фибулы, которые у всех народов Кельтики, включая северных германцев, регулярно меняли свой внешний вид, отражая, вероятно, нюансы общеевропейской моды. У зарубинцев они, напротив, вначале были гораздо более разнообразны. Затем, уже через несколько поколений, эти люди начинают носить только одного вида застёжки – с треугольным щитком на ножке. На родине фибул этого вида – на Балканах – все давно позабыли о такого рода украшениях, а здесь они вдруг становятся невероятно популярны. Зарубинцы, вообще, решительно во всём не развиваются, как прочие народы, а деградируют, утрачивая со временем тот европейский блеск, что был присущ пришельцам с Дуная.

Неужели причины изолированности и технической отсталости только в том, что обитатели Днепра находились на самой окраине тогдашнего обитаемого мира? С другой стороны, если судить по вещам, которые попадаются в зарубинских поселениях, получается, что эти странные люди, напротив, поддерживали самые тесные связи со многими тогдашними мировыми центрами. Особенно плотно они общались с населением позднескифских городищ низовьев Днепра и эллинскими колониями на Чёрном море, в частности, с Ольвией. Достаточно сказать, что со времён распада Империи степных царей греческие импорты совсем перестали попадать в Северную Скифию. Помните, археологи даже подумали, что та опустела? Так вот, теперь, в зарубинецкую эпоху, их вновь становится много. Осколки греческих амфор и античной кружальной посуды на некоторых поселениях днепровских венедов достигают 10-15% процентов от всего керамического материала. Получалось, что живя в скромных полуземлянках и мазанках, зарубинцы не отказывали себе в удовольствии дегустировать тонкие греческие вина с островов Кос, Фасос и Родос. Причём, черепки косских амфор наиболее многочисленны. Вероятно, днепровские знатоки вин выписывали их чаще прочих. Самым непостижимым образом сюда попадают стеклянные ольвийские бусы, роскошная греческая столовая посуда и даже египетский фаянс в виде жука-скарабея. Вот уж самая нужная вещь в дебрях Днепра! У села Харьевка близ Путивля в одном из зарубинских поселений археологи раскопали сразу семь (!) короновидных шейных гривен, которые у германцев являлись знаками высокого происхождения их обладателей. Что-то вроде княжеских корон. Выходило, либо семь германских князей поселились в одной зарубинецкой хибаре, либо её обладатель решил приобрести, не мелочась, сразу такое немалое количество безумно дорогостоящих украшений. Согласитесь, это странно: вещи, причём самые экзотические, редкие и ценные, регулярно к зарубинцам попадают, а вот технологические приёмы, новшества и модные тенденции, даже самые простые, – нет. Такому изобилию греческих товаров, какое, судя по осколкам и черепкам, попадает на территорию Днепровской Венетии, могли обзавидоваться любые соседи, будь то готы или вандалы, но все племена вокруг развиваются, а обитатели здешних мест – деградируют в изоляции.

Очевидно, что данное сообщество выглядит странно во всех отношениях. В любом союзе племён, не говоря уж о варварских королевствах этого времени, всегда есть господствующее племя, то которое объединяет вокруг себя остальных. Днепровские венеты, несомненно, представляют собой некий союз. Во-первых, у них схож образ жизни; во-вторых, все они носят одинаковые фибулы, своего рода отличительные знаки; наконец, как уверяют археологи, женский вариант зарубинецкой культуры оказался совершенно одинаков на всей её территории. Это значит, что брачные узы накрепко связали все три "пятна" в единое целое. Но кто же тогда в этом союзе лидер? Бастарны вели за собой всех германцев на Балканы. Потомки их ополченцев – гирры – отличаются некоторой воинственностью. Только они помещают в могилы оружие – наконечники копий и дротиков. В их поселениях античной керамики порой находят даже больше, чем у их южных соседей – скиров. Но если господствующим племенем были действительно северяне, отчего они забрались в глухие дебри Белоруссии, позволив своим "вассалам" занять плодородные украинские чернозёмы? И отчего "подчинённые" племена находятся от них на приличном удалении, хотя свободного места повсюду хватает? И где собственно столица Днепровской Венетии? Почему здесь вообще нет городов с ремесленными посадами? Куда испарились племенные вожди и знатные воины? Где скрываются "княжеские" могилы? Отчего археологам не попадаются тут мечи, щиты и другое оружие элитных венедских дружинников?

Впрочем, все странности зарубинецкой культуры легко объяснимы. Но только в том случае, если мы перестанем представлять этих людей в качестве обычного союза племён, и поймём, наконец, что перед нами община изгоев, нечто вроде Запорожской Сечи более позднего времени. Это было вольное братство речных пиратов и лесных разбойников. По Припяти и Днепру они, подобно викингам и славянам, спускались, преодолевая пороги, к Чёрному морю, где грабили поселения поздних скифов и караваны греческих купцов. Вероятно, более прочих страдала от них Ольвия, расположенная в днепровском устье. Подымаясь в верховья этой водной системы разбойники разоряли городища "штриховиков", черноодежников-юхновцев и "днепро-двинцев". Неслучайно лесные племена, начиная со II века до нашей эры начинают копать рвы и сооружать валы вокруг своих ранее беззащитных посёлков. Теперь им есть кого боятся. Сплавляясь по Неману и Западной Двине ватаги зарубинцев прорывались на балтийские просторы. Как тут не вспомнить рассказ географа Помпония Мелы о диковинном корабле народа "индов" или "виндов", попавшем в плен германцам на Балтике в I столетии до Рождества Христова. При этом становится понятно, за какие "заслуги" весь экипаж судна был обращён в рабство. Ведь с купцами так никогда ни один народ не поступал. Иное дело – пираты.   

Думаю, никаких царей себе зарубинцы не заводили. Наверное, слишком много горя хлебнули их предки с невезучим Клондиком, чтобы избавившись от одной напасти, они тут же посадили себе на шею иную беду. Все оказались равны, атаманов выбирали из самых опытных и удачливых собратьев и только на время похода. Именно поэтому у них не было ни городов, ни столиц, ни княжеских могил, ничего из того, что является признаками неравенства, государства и централизованной власти. Поселившись на берегах полноводных и судоходных рек, неподалёку друг от друга, чтобы в случае чего приходить на помощь, эти люди жили небольшими посёлками по 20-50 человек и предпочитали дружить с окрестными племенами. Иначе где бы они брали себе жён? Уже вскоре они втянули в своё разбойничье братство всех оборотней-невров. Милоградская культура исчезает, а её традиции проявляются отныне у гирров. Что ж лихое дело – нехитрое, но прибыльное. Соблазн для бедных обитателей лесов Белоруссии и Брянщины оказался слишком велик.

Впрочем, озоровать и казаковать обитателям здешних мест слишком долго не пришлось. Уже в середине I столетия нашей эры случается нечто, что полностью разрушает разбойничье гнездовье  на Днепре. Археологи называют случившееся "кризисом зарубинецкой культуры". По словам талантливых современных историков Андрея Обломского и Ростислава Терпиловского, признаки этой катастрофы таковы: "исчезновение зарубинецких памятников Припятского Полесья в течение сравнительно узкого промежутка времени, прекращение функционирования зарубинецких могильников и ряда поселений Поднепровья; массовые миграции населения с этих коренных территорий в различных направлениях вплоть до Западного Буга на западе и до верховьев Десны, Псла, Северского Донца, Оскола и бассейна Хопра на северо-востоке и востоке; изменение топографии поселений (массовое появление селищ на низких припойменных участках или в пойме); инновации в социальной организации (начало ведения хозяйства малыми семьями — на поселениях появляются усадьбы одной-двух семей) и в погребальном обряде".

Со стороны это выглядит так, как будто кто-то большой и сильный наступил тяжёлым кованным сапогом одновременно на все три пятна, или, если хотите, осиных гнезда, после чего из них во все стороны полетели брызги этого сообщества. Получилось, что в центре, там где проживали зарубинцы классического типа, возникла подозрительная пустота, особенно наглядная в районе Припятского Полесья, зато по окраинам стали расползаться чернильными пятнами представители так называемого постзарубинского горизонта. Они были явно выходцами из братства днепровских венедов, но при этом оказались смешаны с какими-то иными народами. В северной зоне гибель зарубинского братства привела к тому, что разбойники, забросив прежние места обитания, разбежались-разбрелись по всем окрестным лесам, попрятавшись среди соседних племён. Их поселения стали совсем крохотными – на две-три семьи и повсюду в них стало ощущаться влияние аборигенов. В этих условиях европейский лоск венедов стал быстро сходить на нет. Тяжёлый быт в лесной глухомани, среди геродотовских людоедов и их собратьев-штриховиков, превращал потомков дунайских переселенцев в грубых северных дикарей.

Иное положение складывалось на Юге, в первую очередь, на Среднем Днепре. Там многие венедские поселения сохранились, более того, расширилась территория обитания поздних зарубинцев. Пятна с их влиянием появились и восточнее, и западнее, и южнее – на Волыни, на берегах Южного Буга, на Левобережье Днепра: в верховьях Сейма, Псла, Ворсклы, и даже на Северском Донце и Хопре. На карте это выглядит так, будто обитателей осиных гнёзд Поднепровья взяли и тщательно, как кусок масла на ломте хлеба, размазали по всем лесостепным просторам бывшего Скифского квадрата. Но при этом поселения потомков зарубинцев оказались основательно перемешаны с городищами поздних скифов. А в самих этих посёлках, в каждом из которых занимались, как правило, одним видом ремесла, вместе с венедами обнаруживаются восточные германцы, фракийцы, иногда представители иных племен. Словом, теперь это не обычные поселения одного народа, а какое-то "вавилонское столпотворение". Но самым подозрительным обстоятельством являлось то, что буквально рядом, а иногда даже внутри таких многонациональных районов находились могильники сарматов. Как будто кочевники с высоты своих курганов надзирали за согнанными с разных мест подневольными ремесленниками.