Хотя исследователи и выделяют на Северо-востоке Европы целый ряд довольно схожих археологических культур: штрихованной керамики, днепро-двинскую, верхнеокскую (некоторые добавляют сюда же и дьяковскую с верховьев Волги), большинство учёных  признаёт, что отличия между ними были минимальны, и скорее походили на на региональные особенности разных частей одного большого сообщества. В самом деле, вся разница между племенами, обитавшими в дебрях Восточной Литвы, с одной стороны, и Смоленщины, к примеру, с другой, заключалась подчас в тех способах обработки внешней поверхности глиняных сосудов, что применяли древние гончары. Где-то горшки расчёсывали обломками гребней, где-то затирали пучками травы, где-то приглаживали руками. Других отличий в образе жизни этих людей обнаружить подчас не удаётся. Как отмечает российский исследователь Михаил Гусаков: "Все археологические культуры, от Западного Буга до Оки и от Волги до Сейма различаются только внешним оформлением керамики. Всё остальное – от изделий из кости до металлических предметов – практически идентично, и возникает полное ощущение, что они вышли из одной мастерской". Все эти племена обитали в зоне так называемых Сарматских смешанных лесов, типичным примером этой экологической ниши считается знаменитая Беловежская пуща. Все строили в этих дебрях схожие укреплённые поселения, за что и получили от археологов общее название "культуры лесных городищ". Все долгое время не знали металлов, пользовались лишь костью и камнем.

Более того, если от прочих обитателей нашего континента северяне-лесники были отделены внушительной полосой незаселённого пространства, то между собой никаких зазоров эти сообщества не знали. Одна культура здесь плавно перетекала в другую и археологи каждый раз затрудняются с точным указанием их внутренних границ. Да и существовали ли те вообще? Ведь, как правило, население, обитавшее в пограничном пространстве совмещало в своей керамике черты различных культурных групп, оно было как бы переходным вариантом от одного сообщества к другому. Вот почему Александр Егорейченко пишет буквально следующее: "Наиболее тесные связи у носителей культуры ранней штрихованной керамики существовали с днепро-двинскими племенами. Эти два сообщества имели общую границу, а в ряде мест прослеживается чересполосное проживание. Оба они принадлежали единому этносу, а их материальная культура и структура хозяйственной деятельности очень близки". Но точно также близки к днепро-двинцам и верхнеокцы, их иногда даже не вычленяют из данного сообщества. Впрочем, другие исследователи относят обитателей Верхней Оки к промежуточному варианту между дьяковцами и юхновцами. "Отчётливой границы между ареалами "лесных" культур найти не удаётся. Отнесение городищ в пограничной полосе к той или иной культуре весьма условно" – замечает археолог Михаил Гусаков.

Подтверждением тому, что все племена лесного Поднепровья и Поочья, а, возможно, и Верхней Волги составляли единое целое, служит тот факт, что этапы развития у них протекали абсолютно синхронно. Когда, на рубеже тысячелетий в лесную зону пришёл Железный век, он не гостил по очереди в каждом из упомянутых сообществ, а распространился сразу по всей зоне. Да и вообще, любые новинки, как с Запада, так и с Востока, попадая ли к штриховикам или днепро-двинцам, без разницы, тут же становились общим достоянием этого своеобразного лесного братства. А такое бывает лишь в том случае, если все эти люди считали себя одним народом.

Думаю, историки давно бы признали северных лесников единым этносом, если б не одно деликатное обстоятельство, связанное со свидетельством Геродота. Учёные, скрипя сердцем, под давлением неопровержимых фактов, согласились считать андрофагами единственную здешнюю культуру – днепро-двинскую. А ведь самое поразительное то, что последняя на фоне своих восточных и западных соседей выглядит наиболее прогрессивным сообществом. Жители смоленских городищ какие-то торговые отношения всё же поддерживали со Скифским царством. Чего нельзя сказать об их окружении из числа прочих лесных племён. Получается, что самые передовые из северян представлялись скифам и эллинам дикими людоедами. Что же  в этом случае южане должны были думать об иных обитателях данного региона? О тех, кто просто прятался от них в глухих дебрях Поднепровья, стоило показаться на горизонте кораблям греческих или скифских торговцев? Если же представить, что в густых смешанных лесах Восточной Европы от Литвы до верховьев Волги и Оки обитал всего один народ, выходит, что именно его скифы именовали андрофагами? Ибо других названий для обитателей Верхнего Поднепровья у Геродота просто не нашлось. Впрочем, не стану навязывать вам свою точку зрения. Быть может, южные купцы просто не доплывали до мест обитания штриховиков, верхне-окцев или дьяковцев, и те вовсе не были похожи на своих днепро-двинских собратьев нравами и обычаями. Давайте считать андрофагами лишь жителей древних городищ Смоленщины. Остальное население региона будем называть нейтрально – лесными племенами Поднепровья. Просто следует помнить, о чём именно идёт речь.

Чем же жило население, оторванное от всяческой цивилизации и заброшенное в глухие дебри одного из самых укромных уголков нашего континента? Понятно, что в первую очередь эти люди кормились дарами леса: промышляли зверя, ловили рыбу, собирали грибы, орехи, ягоды. Историки, впрочем, называют их хозяйство комплексным. Имеется ввиду, что помимо присвоения окружающих природных богатств, эти люди уже умели создавать кое-что своими руками, владели навыками земледелия и скотоводства. С последним действительно не поспоришь. Судя по костным останкам, лесные племена охотно держали свиней, лошадей на мясо, коров, коз и овец. Причём, если в ранний период дикие звери давали им почти половину мясного рациона – здешние обитатели рьяно охотились на лосей, кабанов, медведей и более мелкую живность – то позже уже домашние питомцы стал главным источником такого рода пищи. Интересно, что если на Юге, у невров, повсеместно преобладал молочный скот, то в лесной зоне прирученные животные рассматривались, в первую очередь, как поставщики мяса и шкур. Аборигены держали скотину на подножном корму, не слишком заботясь ни о об её стойловом содержании, ни о выведении более ценных пород.

А вот с обработкой земли у лесных обитателей учёные, похоже, явно погорячились. Уж очень им хотелось, видимо, обнаружить в жизни этих людей хоть что-то прогрессивное и передовое. К примеру, вот, что пишет о ранних штриховиках хорошо знакомый нам Александр Егорейченко: "Можно предполагать, что земледелие имело подсечно-огневой характер. Археологически это подкрепляется значительным количеством каменных топоров, в том числе и сверлённых, которые могли применяться при вырубке лесов. К земледельческим орудиям труда относятся находки каменных зернотёрок и округлых пестов, использовавшихся при помоле зерна". Звучит убедительно, не так ли? Особенно для людей слабо разбирающихся в истории земледелия. Им так и видятся некие сложные приборы, возникшие у лесных обитателей, дабы перерабатывать полученный солидный урожай. Специально для таковых помещаю фотографию типичнейшей зернотёрки.

По сути – это большой плоский камень, на котором иным булыжником, более продолговатой формы, удобным для охвата пальцами руки, можно было растирать нечто твёрдое и сухое – зёрна, орехи, жёлуди. Такого рода "приспособления" возникли у обитателей Старого Света очень давно – за десятки тысяч лет до нашей эры, намного раньше появления зачатков земледелия. В археологии они обычно обнаруживаются у самых отсталых племён, тех, что занимались собирательством.  Действительно, урожай с большого поля перемолоть таким способом сложно, а вот растереть собранные дикорастущие колоски – всегда пожалуйста!  С чего белорусским специалистам пришло в голову считать зернотёрки, как и каменные топоры, известные ещё с эпохи Палеолита, признаками производящего хозяйства, мне лично не слишком понятно. Но тезис о аграрном характере культур днепро-двинцев и штриховиков до сего дня упорно кочует из одной научной работы в другую. Хотя, к примеру, тот же Егорейченко замечает и "полное отсутствие орудий уборки урожая (серпы и жатвенные ножи) и ям-хранилищ, которые в более южных культурах в большом количестве присутствуют на каждом поселении". Стало быть, кладовых нет, урожай с полей убирать нечем, но мы должны свято верить, что обитатели Верхнего Поднепровья скифского времени были аграриями.

Вот только как им это удавалось – большой вопрос. Ведь на этих широтах для того, чтобы растить хлеб, вначале надо было расчистить хоть какую-то площадку. Не случайно историки заявляют о том, что в здешних местах "земледелие имело подсечно-огневой характер". Свободных-то территорий не было. Всё было занято лесом. И не каким-нибудь березняком или осинником, как на Юге, в лесостепной полосе, а могучими дубравам, жалкие остатки которых все желающие могут лицезреть ныне в Беловежской пуще, где нередко встречаются вековые дубы до полутора-двух метров в диаметре. Причём, это только в Африке или в Австралии, чтобы одолеть растительность и расчистить свободное пространство под поле, достаточно просто поднести горящий факел к и без того сухим траве и ветвям. На Севере Белоруссии, на Востоке Литвы или на Северо-Западе России каждый клочок освобождаемой от леса территории давался с превеликим трудом. Надо было срубить могучие деревья, срезать молодую поросль и кустарник, отделить от стволов толстые ветви, дать всему этому просохнуть и только затем сушняк можно было поджигать.

А это – фотографии орудий, при помощи которых, по мнению некоторых археологов, штриховики и днепро-двинцы должны были сводить на нет девственные леса Белоруссии, Восточной Литвы и Западной России, дабы иметь возможность прослыть прогрессивными аграрными племенами. Честно говоря, дорого бы отдал, чтобы посмотреть на современного историка, расчищающего в дебрях делянку, скажем так, метров сто на сто – минимальное поле, требующееся для пахоты, причём совершающего этот подвиг при помощи вот такого инструмента – а иных у этих людей не водилось. Интересно, сколько бы учёному пришлось потратить месяцев и сломать каменных топоров, чтобы сокрушить хоть один вековой дуб? Разумеется, никакими аграриями древние обитатели Верхнего Поднепровья не были и быть не могли даже в принципе. Они жили дарами леса. Максимум, их можно считать лесными скотоводами. Идея вспахать свои земли этим людям ещё в голову не приходила.

Кто они были с точки зрения языковой принадлежности – об этом мы поговорим с вами позже. Пока лишь замечу, что в дальнейшем об андрофагах в здешних краях никто ничего не слышал. Зато Корнелий Тацит заприметил тут иной народ – феннов. И многое из их описания почти перекликается с характеристиками верхнеднепровских аборигенов у Геродота. Кстати, вопреки тому, что об этом принято думать, к предкам нынешних финнов носители этого этнонима прямого отношения не имели. У германцев в начале нашей эры "феннами" прозывались любые кочевые племена. Собственно, это имя и значило – "бродяги", "скитальцы". И наблюдает их Тацит не где-нибудь в Скандинавии, или на берегах Финского залива, а рядом с гутонами, то есть, по соседству с готами, жившими к Востоку от Вислы. Получается, обитали эти люди как раз в тех краях, где чуть раньше скифы обнаружили людоедов. И вот, что сообщает о тамошних жителях римский писатель: "У феннов – поразительная дикость, жалкое убожество; у них нет ни оборонительного оружия,  ни лошадей,  ни постоянного крова над головой;  их пища – трава,  одежда – шкуры, ложе – земля; все свои  упования  они  возлагают  на  стрелы,  на  которые, из-за недостатка в железе, насаживают костяной наконечник. Та же охота доставляет пропитание как мужчинам,  так  и  женщинам;  ведь  они повсюду сопровождают своих мужей и притязают на свою долю добычи. И у малых детей нет другого убежища от дикого зверя  и  непогоды, кроме  кое-как  сплетенного  из ветвей и доставляющего им укрытие шалаша;  сюда же возвращаются фенны зрелого  возраста,  здесь  же пристанище  престарелых.  Но  они  считают  это  более счастливым уделом,  чем  изнурять  себя  работою  в  поле  и  трудиться  над постройкой  домов  и  неустанно  думать,  переходя  от  надежды к отчаянью,  о своем и чужом имуществе:  беспечные по  отношению  к людям,  беспечные  по отношению к божествам,  они достигли самого трудного – не испытывать нужды даже в желаниях".